Курт каждый раз трахается, как в последний. Его слишком много: во мне, на мне, со мной. Он резкий, быстрый и от него шпарит, как от печки. И ещё он тяжёлый. Охренеть какой тяжёлый: я крепко вдавлен в матрас и мне почти нечем дышать. Но мне плевать. Потому что Курт сверху, потому что я размазан под ним, потому что он ведёт нас обоих к финалу, потому что его лицо в дюйме от моего, и я вижу, как ему на самом деле охуенно.

Кажется, на моей заднице снова будут синяки — но на это мне плевать тоже. Я стараюсь не орать — соседи не оценят — повторяю по кругу: ещё, ещё, ещё, да мать твою, давай же ещё!

И он даёт. И он, блядь, так даёт!

Утром я пожалею, но мне абсолютно, стопроцентно похрен. Курт ускоряется, размашисто движется на всю длину, вставляет по самые яйца так, что я всхлипываю, пару раз толкаюсь навстречу не в такт и уделываю спермой всю его и свою грудь.

Хрен знает, кто из нас кончил первым, но мне почему-то кажется, что это опять я.

В такие моменты я уверен, что любовь выглядит именно так: обжигающе-горячая, потная, с сорванным дыханием и эйфорией во всём теле.

Истома отпускает, выбрасывая в реальность к мокрому съехавшему матрасу, саднящей заднице и приемлемой степени опьянения. Я считаю, вечер годовщины завершён идеально.

Курт всё ещё сверху, тянется к моим губам и целует: вдумчиво, неспешно, совсем не так, как только что брал меня. Замирает. Я закрываю глаза и чувствую, как он касается моего лица: ведёт кончиками пальцев по лбу и виску, останавливается на щеке. Мне на секунду представляется, как было бы круто, если бы он отрастил волосы и водил ими по моему лицу. Фантазия вдруг становится такой яркой, что делается абсурдно больно в груди.

— Понравилось? — хрипло спрашивает он и сбивает меня с мысли.

— Есть сомнения? — лениво тяну я.

— Ни одного.

Я смеюсь. Потом открываю глаза и спрашиваю:

— Хочешь отрастить себе волосы?

Он тут же неприятно кривится:

— Мне не пойдёт.

Вообще по его лицу всегда сложно что-то понять, потому что Курт как кремень. Безэмоциональный. Однажды он сказал, что в его семье так принято. Иногда мне кажется, что он пошёл в психиатрию исключительно из-за этого дебильного «принято».

Но после секса он всегда слишком расслаблен, и тогда можно увидеть, как он улыбается, или как закатывает глаза с непередаваемым выражением «какой же ты идиот», или, вот как сейчас, злится.

— А мне пойдёт? — спрашиваю я.

— И тебе не пойдёт, — отвечает Курт и скатывается с меня. Протягивает руку, кивает головой на дверь ванной. В его взгляде столько похоти, будто его член не был во мне год.

Я пустой и выжатый, как тюбик пасты в мусоре, о чём я, естественно, напоминаю ему. Он говорит:

— Я только помою тебя.

Конечно же, он врёт. Конечно же, я не против.

***

Я хорошо помню, как мы познакомились год назад: я валялся поломанный в больничке, стукнутый на всю голову: не справился с управлением, в тотал расхреначил свою тачку. Хорошо ещё, что остался жив. На тот момент у меня были только странное туманное прошлое и неопределённое будущее. Нет, я помнил, что меня зовут Чарльз Миллер, мою сестру — Майя, что мой отец ушёл от нас, когда мне было десять, как мать тащила нас вдвоём с сестрой, какой я окончил университет, где и кем работал. Но последние пару лет были мутной болотной жижей: мой мозг путал события, упорно забывал разные детали, играл в известную только ему игру. Это бесило и изводило: я таскался по собственным воспоминаниям, как слепой щенок по лабиринту, тыкался носом в стены, ходил по кругу, возвращался назад.

Я сходил с ума, вместе со мной и Майя, пытаясь криво собрать воедино мою реальность. Моя мать молчала и плакала, и это было хуже всего.

Однажды Майя сказала матери, когда думала, что я не слышу:

— Возьми себя в руки, ты делаешь только хуже. Он жив — это главное.

Больше я не видел её слёз.

И тогда пришёл Курт. Он выглядел, как с плаката «врач года»: идеальная стрижка, пробор по линейке, гладко выбритые щёки и неестественно белый халат, застёгнутый до самого горла.

У меня было больное тело и больная голова, но я захотел его сразу. Позже Курт признался, что запал на меня с нашей первой встречи. Я думаю, он врал: я валялся на больничной койке, заросший и исхудавший, от меня несло лекарствами и потом. Курт говорил, что ему было всё равно.

Как бы то ни было, в первую нашу встречу он сказал:

— Меня зовут Курт Ирвинг, я врач психиатр.

— Я разве псих? — с ужасом спросил я.

В тот момент я до смерти испугался, потому что узнать, что ты псих — это действительно страшно. Но Курт ответил:

— Нет. Но последствия травмы головы — это моя работа.

И он начал учить меня жить с новым собой. Он говорил, что это диссоциативная амнезия и что надо дать себе время, чтобы восстановиться. Ещё он говорил, что мучить себя и копаться в воспоминаниях, пытаясь восстановить хронологию, — хреновая затея. Я ему верил, полностью и безоговорочно, и ещё я втрескался в него, полностью и безоговорочно.

Когда тебя хотят так, что сперма валит из ушей, это невозможно скрыть. Вот и Курт не смог, он прокололся во всём: в том, как пялился на мои губы, в том, как садился слишком близко ко мне, будто понятие «личные границы» придумали какие-то идиоты, в том, как оставался со мной в палате, хотя его рабочий день давно закончился. Да, у него всегда было каменное выражение лица, но оно его не спасало.

Когда моё тело стало пригодно к выписке, я вернулся в дом к матери. Мою квартиру продали, потому что так сказал Курт. Я с ним не спорил, эта квартира действительно вызывала у меня смешанные чувства: как будто моя и не моя, как будто в ней что-то глобально не так. Майя и Курт вывезли все мои вещи и нашли риелтора — и я им адски был за это благодарен.

Наша терапия с Куртом продолжалась, и я ходил к нему в офис, как прилежный студент-отличник: точно по расписанию, тщательно выполнял все его домашние задания, отчитывался и каждый день думал — по утрам он пьёт кофе со сливками или без?

В одну из наших суббот я набрался наглости, пришёл к нему в кабинет, запер дверь и поставил на стол перед его носом смазку и презервативы. На секунду мне показалось, что это не прокатит. На очень короткую секунду. Кажется, он что-то говорил про медицинскую этику. Я послал его на хер и снял штаны. С него. После чего на хер он послал уже меня: трахнул прямо на столе в его кабинете. И потом ещё раз, но уже на диване, ровно на том месте, где я маялся от возбуждения каждую нашу встречу.

Съехались мы с ним почти сразу, и с тех пор он лечит не только мою голову, но и нашу личную жизнь.

Да, и кофе он пьёт со сливками.

***

Сегодня вечером я сверху, и моя неторопливость бесит нас обоих, но я так соскучился по Курту за бесконечный день, что тяну каждую нашу секунду, когда мы так близко. От его идеальной укладки не осталось и следа, он стонет подо мной, захлёбывается каждым вздохом, и не кончить от его вида — это целый подвиг. Я вишу на самой грани, и он бесцеремонно толкает меня в пропасть, бесстыдно раздвигая ноги и притягивая к себе.

У него горячий рот и наглый язык, у него влажная кожа и сердце громко частит в груди. Я люблю его — и это сейчас самое важное.

Всё почти идеально, почти — потому что чёртово наваждение вспыхивает перед глазами. Снова. Как в вечер нашей годовщины. Только теперь у моего наваждения не только длинные волосы, но и чёрная щетина на щеках. Мне становится так жутко, как никогда раньше.

— Что? — спрашивает Курт. Он укладывает меня на спину, обеспокоенно смотрит в глаза.

— Ничего, — вру я.

Не объяснишь же ему?..

— Ты весь побелел.

— Кровь в член стекла, — пытаюсь шутит я.

Курт говорит:

— Полежи.

И уходит за водой, а я бездумно пялюсь в потолок и уговариваю сам себя:

«Всё хорошо, всё будет хорошо. Эй, приятель, — это я уже мозгу, — ты там заканчивай уже, а то так и до психа недалеко».

Когда Курт меня обнимает — я засыпаю. И в эту ночь мне не снится ничего.

***

Мы сидим с Майей в кафе в пятницу вечером, это наша пятница — первая в месяце, и мы всегда куда-нибудь выбираемся. Майя тянет из трубочки совершенно кошмарный молочный коктейль, от которого будет или диабетическая кома, или вылезет второй подбородок. Она сменила цвет волос, работу и мужика — её вдруг достали все разом — и ни о чём не жалеет. Я искренне рад за неё — так ей гораздо лучше.

Наш вечер подгребает к концу, и я всё же решаюсь спросить:

— Ты никогда не видела со мной человека... ему около тридцати, длинные волосы, и... — я щёлкаю пальцами, пытаясь подобрать слова, и неловко говорю: — красивый, в общем.

Она хмурится, быстро отвечает:

— Нет, почему ты спрашиваешь?

— Снится всякое.

Майя болтает трубочкой в стакане, собирает густые сливки по стенкам.

— Ты говорил Курту? — спрашивает она и пристально меня рассматривает.

— Он мой парень. Это будет звучать как-то так: хей, Курт, ты не знаешь, почему мне постоянно видится какой-то мужик? Не думаю, что это хорошая идея.

— Он в первую очередь твой психиатр, — с нажимом говорит Майя.

— В том-то и проблема, что это давно не так.

Она допивает коктейль, потом говорит:

— Могу сказать тебе точно, таких друзей я у тебя не знаю. Может, ты где-то с ним случайно столкнулся? В магазине или в кафе. Не мучай себя и постарайся не думать, тебя же так учит Курт?

Я устал не думать, хочу сказать я, но не говорю. Я устал от выкрутасов своего мозга, потому что он транслирует мне длинноволосого теперь уже каждый день. И ещё по непонятной причине в последнее время я доверяю своей голове больше, чем всем вокруг.

***

Однажды Курт приходит домой раньше обычного и затраханнее обычного.

— Плохой день? — спрашиваю я.

— Паршивый, — соглашается он, падает в кресло и просит: — Налей мне виски.

Он выпивает и тут же хмелеет, устало бормочет, что с суицидниками работать сложнее всего. Он так и говорит мне:

— Ты не представляешь, как сложно заставить жить того, кто не хочет.

Я презираю суицидников. Рвотное чувство отвращения жжёт нутро, и, наверное, это странно, потому что меня жизнь с таким не сталкивала. Но если подумать… если представить на секунду, что случится с моей матерью, и сестрой, и Куртом, если я вдруг… мне делается до чёртиков страшно, и я зачем-то выдаю всё это Курту.

Он долго молчит, потом говорит:

— Обстоятельства иногда складываются не так, как хочется.

Потом он замолкает снова и неожиданно съезжает с кресла на пол, встаёт на колени передо мной.

Моя ширинка сегодня упряма: край ткани попал в замок и ни туда, ни сюда. Курт не церемонится, вырывает молнию с корнем, достаёт мой крепко стоящий член и заглатывает до основания. Его пальцы в моей заднице, и жгучая смесь из боли и возбуждения нехило бьёт по нервам.

Мне божественно.

И Курту тоже, когда он ставит меня на четвереньки, продавливает головку между ягодиц и берёт сзади, как будто в последний раз. В самый последний.

Потом он тихо шепчет, до боли прикусив за шею:

— Я так боюсь потерять тебя.

Он уже кончил, но всё ещё двигается, продлевая наш общий кайф. Ну что за тупость, хочется сказать мне, что за сентиментальная послеоргазменная чушь. Но я молчу, потому что знаю, как важны нам его редкие эмоции.

Я закрываю глаза, и в черноте рябит осточертевшее лицо, но теперь оно дорисовано до конца. Теперь я точно знаю, что у моего наваждения карие глаза, волосы до плеч и жёсткая небритость на щеках. Я помню, что она жёсткая, потому что когда-то водил по ней губами, гладил ладонью, зарывал пальцы.

«Где я тебя видел!» — хочется заорать мне, но я молчу, потому что боюсь напугать Курта, молчу, потому что пугаю сам себя, молчу, но меня трясёт, будто меня голым выбросили на мороз. Курт крепко обнимает меня, прижимается сзади, и мы переживаем вместе мою тихую истерику. Я долго не могу успокоиться, вымотанный, проваливаюсь в полубред-полусон, а утром решаю действовать.

Курт говорил, что мне нужно время, и всё встанет на свои места, но время идёт, и ничего не меняет. Я начинаю с самого очевидного: делаю выписки по своим счетам и зарываюсь в датах и цифрах. Отметаю оплаченные счета за квартиру, доставки, продуктовые магазины. Меня занимают ежемесячные чеки в одном и том же ресторане. Я не помню этот ресторан, но счетов из него полно, и они слишком большие для одного человека.

Я копаюсь в переписках со всеми своими родственниками, друзьями и знакомыми, сравниваю даты, ищу, с кем я мог там быть. Пусто-пусто-пусто, будто меня засосало в вакуум.

Тогда я еду в ресторан.

Я выкладываю перед менеджером все чеки и прошу:

— Помогите, это очень важно.

Она находит официанта, который помнит меня. И ещё он помнит, что я действительно был не один, и что моё наваждение вовсе не наваждение, а мой постоянный спутник за столиком у окна. Ни имени, ни контактов — у этого человека нет ничего, только обрывок моей памяти.

Тогда я решаю начать с отправной точки — с аварии. В полиции мне отказывают, потому что дело давно сдано в архив, и достать его оттуда можно по заявлению. Я пишу заявление, и его отправляют к горе точно таких же, и мне почему-то кажется, что в этой жизни до него не доберутся. Зато мне удаётся узнать адрес утилизации машин, и я мчусь туда, наплевав, что сейчас рабочий день.

У кладбища машин нет ни конца, ни края: бесконечная вереница разбитой и ржавой рухляди под голым небом, и где-то здесь, в богом забытом секторе с трёхзначным номером, гниёт моя всё ещё не уничтоженная машина. У меня есть корявая карта и местный гид — мальчишка, помощник владельца. Он резво несётся по петляющим проходам и без умолку болтает. Я не слушаю, борюсь с кашей в голове и пытаюсь выцепить хоть что-то из своей свихнувшейся памяти.

Моя машина искорёжена, сожрана влагой и солнцем, но я узнаю её сразу. Я обхожу её по кругу, останавливаюсь и тупо рассматриваю вдолбленный капот туда, где когда-то было кресло водителя. Мне совсем не хочется понимать то, что вижу, но мальчишка не оставляет мне шанс — он дует огромный пузырь из жвачки и говорит:

— Здесь явно кто-то попрощался с жизнью. Охренеть, полмашины всмятку.

Мне становится больно дышать и больно думать, и я шепчу:

— За рулём был я.

Я это говорю только затем, чтобы узнать: вслух это будет звучать так же нелепо, как и у меня в голове?

Мальчишка оценивающе осматривает меня и авторитетно заявляет:

— Это вряд ли, на зомби вы не похожи.

В моей руке дрожит телефон. Курт поднимает трубку сразу, а я решительно не готов: надо с чего-то начать и чем-то закончить. Но фразы «я стою у своей разбитой машины» ему хватает.

— Чарли, — тяжело говорит он, — бери такси и приезжай ко мне в офис, прямо сейчас. Прошу тебя.

Я беру, и приезжаю, и сажусь у него в кабинете ровно там, где и всегда. У меня на коленях толстая папка с моим личным делом, и моё наваждение смотрит на меня с верхней страницы, распечатанной на цветном принтере.

В этой папке так много всего, что у меня кружится голова. Терапии, исследования, графики — Курт вспорол меня, лишил прошлого, вырезал два года моей жизни, оставив жалкие ошмётки. Меня накрывает бессильной яростью. Как он мог! Господи, да как же он мог! Это он упорно делал из меня психа, использовал меня, как подопытную крысу.

Меня душит истеричный смех, и я кричу, вываливаю на него всё, что о нём думаю.

Но он молчит. А у меня больше нет сил.

— Я не могу так жить, ты понимаешь? — измучено говорю я ему. — Пожалуйста, если ты любишь меня. Если ты действительно любишь меня — верни мне самого себя! Я не знаю, зачем ты всё это сделал со мной, но я обещаю, что постараюсь понять. Только верни.

***

Я на жёсткой кушетке, весь в проводах, датчиках, ремнях и ещё чёрт знает какой дряни. Мне страшно, но ещё страшнее — оставить всё как есть и никогда не вспомнить. И когда правда вываливается на меня, реальность доказывает, какой отвратительной сукой она может быть.

Я никогда не думал, как это больно — знать.

— Мы действительно познакомились с тобой в больнице, — шепчу я в потолок, потом поворачиваю голову, смотрю на Курта.

Он плачет. Он — плачет, и сейчас он кто угодно, но только не безэмоциональный кремень. У меня печёт в глазах и груди, потому что теперь я знаю, как действительно должна выглядеть любовь. В Курте её столько, что хватит нам обоим.

Мне очень важно рассказать всё, что я вспомнил, потому что мне кажется, если я промолчу — он не простит мне мои обвинения. Горло саднит, голос подводит, но я выворачиваю себя наизнанку.

— Его звали Дэвид. Мы жили с ним в моей квартире. Господи, мы прожили с ним два года. Целых два года! И я любил его… это ведь он был тогда за рулём?

Вопрос риторический, и Курт на него не отвечает, да я и не жду, потому продолжаю:

— Я лежал в больнице, и мне было больно жить… без него мне было смертельно больно жить. Это не объяснить, не описать словами. И я сделал худшее, что только мог сделать, но третий этаж больницы оказался недостаточно высоким. Потом пришёл ты и пытался заставить меня хотеть жить.

— У меня никак не получалось, — вдруг тихо говорит Курт.

— Не получалось, — соглашаюсь я, — но я узнал, что есть способ пережить всё это, и я… я уговорил тебя сделать это со мной! Это была моя идея — вырезать Дэвида из моей памяти, вырезать и выкинуть, как бесполезный хлам. Я отвратительный человек, ведь он заслуживает, чтобы о нём помнили!

Курт рядом со мной, обнимает бережно, как ребёнка, шепчет:

— Ты не виноват, и никто не виноват. У всех есть свой предел, после которого — никак.

— Ты отговаривал меня.

— Да.

— Ты знал, что ничего не получится. Ты убеждал меня, что это не выход.

— Нельзя стереть часть себя. Ведь это будешь уже не ты…

Мы замолкаем. Я не знаю, что мне дальше делать, как дальше жить. У меня есть только здесь и сейчас, в котором больше нет Дэвида, но есть Курт, и его мягкие губы на моём виске, и его тёплые руки.

И наша целая жизнь — вместе.

— Как я убедил всех? Как я убедил — тебя?

— Я тоже дошёл до предела. Я так боялся потерять тебя.

Я рассматриваю его, как будто вижу впервые, спрашиваю:

— Ты правда запал на меня в нашу первую встречу?

— Правда, — соглашается он. — С самого первого взгляда.

Теперь я точно знаю, что он говорит правду.

Теперь я точно знаю, ради чего хочу быть — ради того, чтобы помнить Дэвида. Ради матери и Майи.

Ради Курта.

И — совсем немного — ради себя.